Вафельный побратим
Вообще-то я городской, но в детстве каждое лето в деревню к бабке ездил, так что и там за своего сходил. По жизни пригодилось: когда в армию попал, сразу гаркнул: «Кто здесь из Панферовки?!» Тут и земеля нашелся, и уважения от «дедов» прибавилось: все ж не один. К тому же не какой-нибудь городской хлюпарь, а натуральный кореш…
А после дембеля решили мы с земой на севера податься, деньжат заработать. Совсем уже собрались, только Васька мне говорит: давай напоследок в деревню нагрянем. Гульнем так гульнем! Все ж таки два года без баб. А в деревне сейчас — рай! Все мужики по стройкам разъехались, бабло косят, а потому телки до сексу дюже голодные, дают безотказно. Узнаешь, что такое настоящие блядки.
Уболтал, черт языкастый! Поехали. Точно: на всю деревню, кроме нас с Васькой, всего два мужика. А девок… И какие девки. Самый сок! Половина разведенки, половина просто шалавы, без мужей какая по ребенку нагуляла, а какая и двоих.
Васька флягу с бражкой на середину выставил, магнитофон завел и бубнит мне в ухо:
— Ты давай выбирай, какую клеить будешь, чтобы когда свет выключат, не ошибиться. В темноте ведь не разберешь, кто с кем, в какой позе. Вон, к Вальке ступай! У нее буфера как вымена у коровы!
Но я и без Васьки знал, что к чему.
По Мере того как убывала вонючая жижа во фляге, моя избранница краснела все гуще, все заливистее смеялась моим туповатым шуткам и все меньше рефлектировала по поводу моей ладони на своей коленке. А едва потушили свет, пуговицы от ее блузки буквально посыпались горохом.
Месил ей сиськи, целовал в горло, лез пятерней между ляжек. Не очень-то удивился, когда почувствовал, что с меня стягивают штаны: блядки есть блядки. Одна пизда хорошо, а две лучше!
Чувствую, что хуишко мой из трусов достали и словно водят вокруг головки ваткой, в теплой воде смоченной. Я даже сразу и не понял, чего такого с хуем надо делать, чтобы эдакие ощущения возникли. И ведь приятно, черт, аж яйца в мошне подпрыгивают!
Сунул руку, а там голова. Мне тогда еще ни разу не минетили. Башку эту схватил, на хуй насаживаю. А на башке волос короткий и колючий и шрам за левым ухом. И доходит тут до меня, что не девка у меня сосет, а пацан!
Я прямо обалдел! И стремно как-то, и до печенок в то же время забирает! А натура мужичья свое берет: я за эту башку, как тонущий за спасительный буек, хватаюсь и к себе прижимаю, и у соседки сиську сосу, и руку ей между ног сую. А там уже другая рука! Не иначе мой сосун, чтобы Валюха кипиш не подняла, ее обхаживает. И еще второй рукой себе дрочит, время даром не теряет. Мастак!
Так мы втроем и кончили: я пацану тому в рот, он — куда-то под лавку, Валюха же мне всю руку до локтя своими жижами залила. И только у меня член опал, башка эта сосучая из рук вывернулась, куда-то пропала, свет зажгли, и сижу я, как дурак!
А вокруг уже все чин-чинарем: народ по лавкам расселся, семечки шёлушит, у девок морды довольные, от плутовства просто лоснятся, пацаны орлами смотрят. Поди тут догадайся: кто?
Виталька из механической мастерской? Такой амбал да чтобы вафлером заделался! К тому же кучерявый, как баран.
Сенька с молоковоза? Известный бабник.
Неужели Васек? Но ведь два года на соседних койках кантовались. Нормальнейший пацан! И подъебнет, когда надо, и кулаками махнуться за друга всегда готов. И вообще…
Короче говоря, свалил я с этих блядок в сплошных непонятках. А наутро к плетню курнуть вышел — Василий тут как тут.
— Как тебе? — И в глазах лукавые искорки.
— Заебись! — усмехаюсь, сигареткой его угощаю. — Только никак не соображу, кто же мне так отсосал?
— Да хуль тут понимать? Полна горница блядей.
— А я за башку ухватился, вроде башка-то пацанья.
— A-а! Так то домовой. Он как новенького учует, так сразу ему и заминетит. Домовые — они такие! — И искорки из Васькиных глаз еще пуще, совсем как от порванной электропроводки, сыплют. А я словно невзначай ловлю эдак панибрата за голову рукой и шрам за ухом нащупываю.
— Домовой, говоришь? — И смотрю ему прямо в зрачки и вижу, что искорки у него в глазах гаснут и мертвеют, словно у выловленной рыбы.
— Домовой! — Глянул мне в лицо еще раз, бросил: — Что ж мне теперь, вешаться? Или топиться? — Вывернул башку из-под моей загребалы, сплюнул под плетень, пошел куда-то прочь.
Не знаю, что меня за ним следом понесло. Все же два года на соседних койках. Чего только между собой не делили.
Иду и думаю: как же это так — другого пацана полюбить? И захотеть? С девками понятно. У них и сиськи, и жопа: к инстинкту размножения взывает. А тут…
И жалко как-то Ваську. Ведь правильный вроде пацан. И так угораздило. Пидором заделался! С кем я теперь на севера поеду? И уже сейчас как-то пусто без него. Веселый, махался за меня. И я за него. Два года неразлейвода мы с ним были. Земы!
И чего мы — люди — все время только про любовь да про любовь говорим? Что, никаких других чувств не бывает? Только от любви людей друг к другу тянет, что ли? Ведь бывает же такое, что чуешь, будто нет на свете ближе человека, а — не любовь! И как правильно назвать это чувство? Нет в языке такого слова.
Еще до армии читал в каком-то журнале, что у древних скифов у каждого воина был такой человек — побратим, с которым и сражались плечом к плечу, и делились куском хлеба, и спали в одном шатре под одним плащом. А как им было иначе, если уходили эти скифы в поход лет на пять, на десять, и никаких тебе ни жен, ни невест все это время. И никто это зазорным не считал. И были те скифы непобедимы.
Васька уходил и уходил по лесной тропинке, туда, где в глубине чащобы лежало подернутое ряской озеро, с черной от палой прошлогодней листвы водой. Постоял на бережку, не спеша стал раздеваться, аккуратно складывая на траве одежду. Поежился, так же методично и аккуратно снял и сложил длинные хэбэшные трусы.
Встал у самой кромки воды — все еще по-юношески худенький, на круглой башке ежик колючих волос. Ничего бабьего. Плечи уже по-мужичьи накачаны, а сквозь живот, кажется, позвонки прощупать можно. Калачики ягодиц будто от холода вверх поджимаются, хуек почти горизонтально торчит из пухового клубка волос в паху. Пацан, одним словом!
Словно сомнамбула шагнул вперед, вошел в черную озерную гладь. По щиколотку. По колено. По пояс.
— Вась! Ты что?
Вздрогнул, обернулся. Замешкался.
— Да вот хотел кувшинок наломать, вечером на блядках девкам отдать.
— Э-э, я тоже, — стал суматошно срывать с себя одежду, с размаху бросился в озеро, плыл, загребая черную воду широкими саженками, поднимал брызги, лишь бы разогнать застывшую над лесной гладью тишину. — Эти, что ль, кувшинки? — выкрикнул, и он благодарно улыбнулся в ответ…
И вдруг я почувствовал, что каждое его движение в этой черной слюдяной воде порождает крохотный водоворот, и этот водоворотик, завихрение водной толщи, настигает меня и касается одновременно и дразняще, и тревожно. И я даже ощущаю сквозь стылую озерную воду его тепло, едва уловимое и зовущее, манящее…
— Ну что, хватит? — В руках у него уже была целая охапка водяных растений.
— Ага! — Собирая кувшинки, мы приблизились друг к другу настолько, что теперь я уже реально ощущал движение в воде его тела.
— Давай тогда к берегу! — Васька вынырнул совсем рядом, фыркнул, торкнулся мне в ляжку упругим бедром, мазанул чем-то, словно мягкой кисточкой, по боку, поплыл к берегу, и только тут я сообразил, что это он меня своим хуйком коснулся. Почти как окликнул. Открылся. Последний намек подал.
И я саженками бросился за ним следом, не зная еще, что буду делать: пиздить ли по этой колючей башке, или еще что. Гаркнул:
— Что, у вас тут и водяные бывают?
Васек обернулся, глаза вновь сыпанули электрическими искорками.
— А как же? Сколько угодно! — В воде он оказался необычайно легким, почти невесомым. Сам обвил мой торс ногами. Впиявливался пальцами мне в плечи, медленно опускался вниз и шептал: — Подожди. Подожди, я сам, — экстатически откидывался назад и, выгнувшись дугой, лежал на черной воде в ореоле разбросанных кувшинок, словно впитывая каждой клеткой худенького тела движение моего пениса — там, где глубоко внутри него, где-то под пупком екает его незадачливая юная жизнь.
И потом мы валялись на берегу, и, положив ладонь ему между лопаток, я думал о том, как же все-таки хорошо, что есть на свете этот парень — Васька. И он, словно угадав мои мысли, повернулся ко мне и лукаво спросил:
— Ну что, теперь можно и на севера? Может, у наших предков, скифских побратимов, так все и было?
Алексей Липкин