Саша-сперматозавр
Ночных звонков в квартире Бакаевых боялись всегда. Бывало, завалится вдруг пьяный Гришка с дружками и начинается неприятная кутерьма.
…Испуганная Татьяна долго препиралась у закрытой двери, пока наконец открыла. На пороге возник статный мужик лет тридцати восьми-сорока, смуглый и похожий на цыгана. Одет он был в мятый пиджак и спортивные штаны с розовыми лампасами.
— Я, Саша, от Ирины, — настойчиво произнес он
Татьяна отступила, а он внес небольшой новенький чемодан и внимательно огляделся. Татьяна поняла, что человек хоть и только что на свободу вышел, а интеллигентный, не то, что Гришка-грузчик из овощного или начальник РЭУ господин Прикин, как он требует себя именовать.
А с такими вот интеллигентными Татьяна давно уже не имела дела и теперь вдруг с грустью представила себя в узкой прихожей, в заношенном сером халате, с волосами, кое-как заколотыми в пучок, с испитым, желтоватым лицом.
Он был хахалем Ирки, этот вежливый странный цыган, о котором та рассказывала ей четыре года назад. Но теперь Ирина познакомилась с каким-то барыгой с Черкизовского рынка, и барыга ей почти что жених. Так что цыган, даже такой вот знойный и вежливый, ей уже ни к чему
— Чайник поставь! — велела она Маринке
Дочь словно очнулась (а все время жалась у матери за спиной) и неслышно скользнула в кухню.
…Ночью Татьяна как-то суеверно вжималась затылком в его крепкую, властную руку и счастливо, бестолково болтала о всякой всячине. И что на нее нашло? Даже призналась, что нет денег на самый дешевый крем для лица. Да что там на крем! Даже и на сметану не всегда…
— А зачем тебе крем? — вдруг усмехнулся Саша.
Татьяна благодарно затихла, подумав, что он комплимент ей хочет сказать. Но Саша положил ее руку на вновь отвердевший член и таинственно, тихо шепнул:
— Здесь лучший в мире крем для твоего лица!
Цыган осторожно вынул руку у нее из-под головы и навис над нею членом.
А в нужный момент властно вырвал свое хозяйство из ее прикипевших губ и обдал ее лицо жидкой и клейкой спермой.
… Как назло, в тот день на почте было много работы, и теперь это особенно злило Татьяну, казалось несправедливым, подлым.
«А вдруг уйдет? — думалось ей не раз. — Вернусь, а его и след простыл…»
Она опускала руки и подолгу смотрела в окно на мокрые, медного цвета листья…
Домой она не шла — летела. Саша сидел на кухне и рассказывал что-то Маринке. Та угрюмо, но с интересом слушала При появлении Тани цыган замолк и с улыбкой (Татьяне вдруг показалось, что машинальной, не для нее) уставился на хозяйку.
— Иди погуляй! — мрачно велела Татьяна дочке
Та как-то испуганно поднялась и, не взглянув на мать, тотчас вышла.
— Смышленая у тебя дочурка, — раздумчиво проговорил Саша. — Все уже понимает… Ну, что надо учиться, зарабатывать деньги…
— Троечница она, — отрезала Татьяна.
Быстро поев, они улеглись в постель.
— Ты такой шустрый! — говорила Татьяна после. — Ирина рассказывала, что бесперебойный, но я думала: брешет… А ты ж и вчера четыре раза, и нынче вот… Наверно, там наголодался…
— Да нет, я всегда так. Организм подходящий.
— А посадили тебя за что?
— За глупость людскую…
— Щипачом был? — догадалась Татьяна.
— Можно назвать и так…
Хлопнула входная дверь. Вернулась Маринка.
— Войдет? — спросил цыган почти равнодушно.
— Не войдет! Сам говоришь, что грамотная.
— Мамку не обижает, — вдруг усмехнулся Саша.
Они затихли и слушали, как Маринка снимает обувь, как идет, почти бесшумно, к себе мимо их плотно закрытой двери.
— Есть у нее кто-нибудь? — спросил цыган.
— С ума сошел! Я бы ее убила…
— Встаем? — спросил Саша вдруг бодро и как-то не понижая голос.
— А крем? — тихо шепнула Татьяна, потянувшись к нему.
— Ночью, Танюша, ночью! Дочка ведь рядом.
— А мы тихонько! — не унималась Таня.
— Что ж, так и будешь ходить по квартире с кремом на роже? Пора ужинать!
Он сказал это вдруг резко, грубо, почти с явным укором и решительно сел на койке. И Татьяна только теперь поняла: да, перед ней не самец, а мужик, мужчина. И нечего ей лезть на рожон…
Ночью была все та же их радость. Но ее прервал пьяный Гришка. Он начал ломиться в дверь, горланя бестолковую матерщину.
— Вот так и живем, — сказала Татьяна, лежа подле Саши и уже с «маскою» на лице. — А хрен у него уже год, как не стоит…
Саша молча поднялся с койки. Что там было меж мужиками, Татьяна так и не узнала. Гришка лишь крикнул пару ругательств и захрипел. Саша вымыл руки и вернулся к Татьяне.
Через неделю выпал первый, еще ненадежный снег. Он полежал лишь день, а к вечеру начал таять, и улицы покрылись слякотью из опавших листьев. Отопление еще не включали…
Она вошла в ледяную прихожую. Что на нее напало: вошла неслышно, почти как девчонка. Она хотела в шутку напугать цыгана.
— Кто-то пришел? — тихо спросил из их комнаты Сашин голос.
Молчание.
И Татьяна замерла с тапком в руке.
— Пойди посмотри, — сказал Саша властно, но при этом и тревожно.
Татьяна все поняла. Она рванулась было в комнату к ним, но голос его, такой глубокий, вальяжный и повелительный (и такой родной!), — и это покорное, странное, отчаянное молчание ему в ответ заставили Татьяну опомниться.
Да он же плюнет на них! Он уйдет, даже не оглянувшись! А она — она останется одна, совсем одна с этой сопливой дурой. И снова будет приходить Гришка-пьянь, материться и замахиваться…
Да никто, никто ей больше не нужен на белом свете! Не блядь же она, в самом деле, пока еще!..
Татьяна неслышно вышмыгнула в подъезд — ведь старая двуспальная койка в их комнате решительно заскрипела.
— Показалось! Ну давай продолжим! Давай, давай, моя деточка… — услышала она его голос из-за драной дверной клеенки.
Татьяна вслушивалась еще и еще, жадно, дотошно. Однако услыхала, в конце концов, только далекий печальный стон.
…С тапком в руке Татьяна простояла за входной дверью, наверно, с час. Наконец услышала, как он прошел на кухню. Поставил чайник. Хлопнул дверцей их холодильника.
— Сво-олочь! — вдруг тихо простонала Татьяна и почти присела на половичок. — Ох, сво- олочь!..
…Войдя, она ничего не сказала им даже была, кажется, весела. Под предлогом того, что холодно, рано с ним залегла и доняла его так, что он наконец взмолился:
— Что ты сегодня, как с цепи сорвалась?
— Знаешь, — сказала Татьяна вдруг (откуда и беззаботность в ней такая взялась?), — Маринка взрослая уже, все понимает. Я боюсь, подцепит что-нибудь с мальчишками во дворе или ребеночка в подоле мне принесет. Лучше, чтобы она обо всем от хорошего мужика узнала.
— А ты с ней об этом не говорила?
— О чем?
— Ну, по вопросам пола.
— Я о деле тебя прошу! Слова все давно уже сказаны…
Она ликовала. Она поймала его! Саша приподнялся на койке, посмотрел на Татьяну внимательно, даже скорбно. И наградил ее полновесной, как мужика, затрещиной.
Эта затрещина сорвалась у Александра для него самого внезапно. Он просто испугался, что Татьяна узнает правду и всему наступит конец. И опять для него начнется осеннее московское бесприютье, угрюмые патрули да связи с женщинами, на которых даже в минуту близости стараешься не смотреть…
Маринка была то, к чему он всегда стремился и чего он боялся в себе.
…И наступила с того дня в жизни цыгана — сладостно-тревожная карусель. Маринка отдавалась ему испуганно и угрюмо. Он никак не мог понять до конца, что у нее в душе творится, и эта ее молчаливость, закрытость, загадочность распаляли его. Такого он еще никогда не встречал в своей бурной и все же в чем-то однообразной жизни…
Татьяна же путалась под ногами, влюбленная дура, вынюхивала, следила. Мысль убрать ее пришла как-то сама собой. Он отогнал ее тотчас, с досадой, потому что понимал: Татьяна — хорошее прикрытие для них. Без нее как объяснишь всем житье постороннего мужика в квартире?
Гоня от себя тревожные мысли, что все это добром не кончится, он приучил себя получать особое удовольствие от близости с Таней, от ее ревности, от ее желания угодить ему пуще «этой дуры, этой неумехи поганой». Такие слова порой срывались с губ Татьяны!.. Между ней и дочерью открылась самая настоящая конкуренция.
Однажды эти нелестные слова случайно услыхала Маринка и закричала в голос. Она кричала грязно, зло, хуже Гришки, ворвавшись к ним в комнату. При этом девчонка рыдала, плевалась и бросилась наконец на них с кулаками.
Одним осторожным ударом Саша привел ее в чувство. Маринка всхлипывала в уголке, спрятав голову себе в колени.
Цыган испытал сильное желание овладеть ею сейчас, при матери, но жалость к девчонке пересилила. И, постояв над нею, Саша сел на корточки, погладил ее по голове, а потом вдруг быстро засунул пальцы ей в мокрый и мягкий рот. Он гладил ее нёбо, щекотал язык. Маринка в недоумении, забыв о слезах, уставилась на него, но тотчас расхохоталась, ударившись затылком о стену. Она хохотала с взвизгами, грубо, страшно.
…Цыган взял ее, всхлипывающую, дрожащую, на руки, отнес в ванную, поставил под душ. Обмывал ее нежно, заставляя все время трогать себя. Потом вытер насухо полотенцем, отнес в постель и овладел сначала ею, а потом грубо, как бы почти в наказание, отдал Татьяне остаток семени прямо в рот.
Больше Александр никогда не сводил их в постели вместе. Позже он признавался, что свальный грех был давно испытанным, пустым и скотским занятием для него.
Через три месяца Александра арестовали он «погорел» в трамвае, когда распорол сумочку какой-то крикливой очкастой дуры и уже почти что вынул кошелек.
На зону ему писала одна Татьяна. Но он от чего-то знал, что ждут его возвращения обе, и образ Маринки являлся ему во сне с какой-то странной, тревожной настойчивостью. Днем, вспоминая сны, он думал о своем детстве, бесприютном, голодном, полном ожесточенной борьбы за жизнь, смысла которой он так и не смог никогда понять…
Теперь он думал о Маринке с нежностью и печалью и часто ругал себя за грубость, за не внимание к ней — так, во всяком случае, представлялось ему это. Он мечтал, выйдя на волю, заняться ее судьбой, не дать пропасть девчонке.
Через месяц приехала к нему Татьяна. Они до отвала наелись в комнате для свиданий, потом жадно трахались весь вечер и ночь. И было что-то в ласках Татьяны незнакомое ему до того — дикое, бесшабашное. Она словно терзала его.
Утром Татьяна сказала Саше, что месяц назад Маринка повесилась. Лихая Татьянка смотрела на него внимательно, точно посмеиваясь злорадно, как показалось ему. И он все понял.
Он придушил Татьянку в яростном ослеплении, почти мгновенно, — не успев ничего ни почувствовать, ни увидеть, и потом еще долго об этом не жалел…
Алексей Лыкунин