Белая сирень
Захотелось приложить, прижать к груди что-нибудь пестренькое, негладкое, посмотреть, как вяжется с юбкой, с ее цветом, с глубоким индиго. Захотелось, но пестрятинка, извлеченная из шкафа, слишком уж рябила.
Нет, нет… Что-нибудь другое. Купить бы обновку под Новый год. Сколько еще денег, свободных, своих, только для радости, для подарков самой себе, сколько их, вечно ускользающих, еще осталось?
Ольга подхватила, взвесила на ладонях теплые слитки грудей, озабоченно всмотрелась в сумеречное отражение, которое неторопливо, плавно повторяло ее движения, ее медлительные, раздумчивые движения…
Гадалка, приняв трехзначную сумму, рассказала, конечно, много, многое разъяснила, растревожила, не успокоила. Словами-то все загладила, глазищами странными растревожила.
Черноокая, необычно акцентирующая речь прорицательницы, какая-то смесь восточных и южных темных кровей, вложила, вмяла в память пожелание:
«Сделай, бесценная, себе подарок. Не скупись. Подари себе подарок».
Сказала, пожелала, изрекла и прикрыла таинственной шалью трехзначную сумму. Добавила черноокая, черных загадочных глаз с восточной томной поволокой не отвела:
«Не забудь, не поскупись, бесценная, подари себе, что забыла».
Что же это? Что забыла? Денег сколько надо? И что? К этой любимой юбке, что ли? А мало ли чего еще в шкафу залежалось, заждалось, заскучало без праздников?
Вот джемпер, вот настоящий друг, восхитительно родной, мягкий- мягкий… Бледно-охристый, блекло-терракотовый джемпер так славно, так удачно сомкнулся с темным индиго юбки.
Джемпер взволнованно соприкоснулся с туго приподнятыми бюстгальтером сосками, джемпер послушно обтянул покатые плечи и лег тихой складкой на талии.
Ольга щелкнула выключателем бра, и меркнущее, вечернее отражение сменилось нарядным зазеркальным двойником уверенной шатенки. Нитка крупных янтарей оберегала женщину, чье будущее было вычислено в ромбовидном раскладе тайских карт.
«Да, — подумала Ольга, — Ирина, пожалуй, будет расстроена. Я сегодня оч-чень уж хороша».
Вот только тайские карты и волоокая предсказательница не открыли, что эта встревоженная, тоскующая шатенка должна себе, не скупясь, подарить.
Взять бы юношу. Повернуть бы перстень, шепнуть бы арабское заклинание, чтоб деньги умножились в десять, в сто раз, и взять бы на содержание юношу, похожего на Шопена. И научить его быть с ней, с госпожой, ласковым и грустным, как шопеновский ноктюрн. Повернуть бы перстень, умножить бы деньги в тысячу раз…
Ирина вошла и, не отряхивая снежок с шубки, чмокнула хозяйку, щекотнула ей кончик носа трехрозовым букетом. Стряхнула снежок и снова чмокнула Ольгу в другую щеку, и третьим чмоком чуть тронула Ольгины губы. И засмеялась:
— Ты в помаде, я тебя раскрасила. Или разукрасила? Как правильно, поэтесса?
— Спасибо! Розы чудесны! Ты разорилась… И торт принесла… А как я тебе?
— Повернись. У-у-у… А пахнешь чем?
— Не скажу. Ты расстроена?
— Задавака! Конечно, я расстроена. Видишь, в брюках, колготы за что-то зацепила перед выходом, пришлось в штаны влезть.
— И город не полюбовался твоими шикарными икрами?! Ничего, солнышко, я полюбуюсь, заночуешь у меня, наговоримся…
Они медленно пили густой марочный кагор. Они медленно встречались взглядами сквозь дымок Ирининой сигареты. Они ревниво сравнивали отделку ногтей и свежесть лака. Им не хотелось никуда спешить.
Им хотелось зимнего уюта, доверительного разговора без оглядки на время, хотелось полусонного бормотанья под одним одеялом, полусонных признаний, всхлипываний в плечо друг другу.
Им нравилось тянуть вино и тянуть время, и слегка дразнить друг друга, то улыбкой, то изгибом брови, то мерцанием сережки, то невысказанной мыслью…
— Расскажи про гадалку. Что она тебе нагадала? Мне как историку верить в это не положено, однако интересно, интересно, чего мы еще не знаем о себе. Квартиранты сегодня оплатили сразу два месяца, и я могу повести нас в театр. Это она предвидела?
— Она велела, чтобы я сама себе сделала подарок. А я не знаю, что выбрать. Посоветуешь?
— Но ты изменилась. В тебе появилась какая-то пружина. Сильная и красивая пружина. Сексуальная? Ты помнишь…
— Мы ляжем сегодня вместе, но того, что было тогда, в четвертом году, я не позволю. И не смотри на меня так… сквозь дым…
— Я считаю твои янтари.
— Ты врешь! Ты щупаешь мою грудь.
— А ты же сама собиралась полюбоваться моими икрами! Забыла?
— Толстые, противные голяшки.
— Что?! Что-что?..
Глаза Ирины сузились. Запятнанная пунцовой помадой сигарета упала на блюдце. В тягучей паузе сначала ничего не произошло. Миниатюрно тикали Ольгины наручные часики. Только часики нарушали тишину. Потом Ирина сползла со стула и хищной крутобедрой рыбиной устремилась под стол.
Ольга ахнула, схваченная за щиколотку. И Ольга ойкнула и взвизгнула, укушенная за пойманную ногу. И чтобы не опрокинуть винно-тортовый, прекрасно-розовый стол, тоже сползла со стула. И рыбина, хищная и опасная, наплыла на нее.
— «Голяшки» я тебе, поганка, никогда не прощу, — шипела многозубая рыбина, свирепая и опасно опытная.
— Ты испытаешь мою черную месть, дрянь бесстыжая, — шипела и скалилась тяжелая рыбина, подминая женщину.
Ольга боялась сбить стол и, не защищаясь, лежала на полу. Ольга боялась порвать нитку янтарей и терпела жадную хватку Ириных пальцев. Ольга боялась вымазать джемпер Ириной помадой и безмолвно разрешала целовать жгучими поцелуями лицо и шею.
Женщина боялась возврата угара две тысячи четвертого года и не жалела дорогой модельной укладки, вжималась затылком в ковер.
А Ирина с пятнадцатилетней тоской настигала почти забытые тайники, сочные тайники Олиного рта, поцелуям уже подвергались вывернутые губы задыхающейся женщины.
— Ты ответишь мне за «противные голяшки», — злобно обещала насильница.
Иринины зубы захватили Ольгины губы. А через мгновение Иринины зубы поймали Ольгин язык… Шли минуты? Или годы толпой бежали, вспять, туда, в июньский водоворот две тысячи четвертого? Острые резцы терзали вырывающегося пленника. Ольга мычала от боли.
— Ты будешь задушена моими голяшками… Ты будешь просить прощения у каждой из них… Ты слижешь с них мой пот… Ты сойдешь вместе со мной с ума, я заражу тебя бешенством матки, я заставлю тебя быть той же девочкой, той же моей девкой, моей, только моей безотказной курвой…
И тогда, чтобы сдержать натиск, чтобы пригасить ревущее пламя, Ольга положила руки на вздыбленные ягодицы подруги, желая удержать, утихомирить, задобрить взбесившуюся плоть своей гостьи-владычицы.
И она нежно пошлепала напряженные, яростные ягодицы, нежно, как в то лето, дачное чадное лето две тысячи четвертого, лето странного срыва, пятнающее душу грехом лето, лето скрытых, стыдных просмотров запретных порновидео на генеральском видеоплейере, лето странного, кружащего голову знакомства. Как в то лето — нежно и трепетно…
И страшная, распаленная Ирина вспомнила, узнала, опознала эти легкие, успокаивающие, нежные шлепочки. И она уткнулась страдальчески искаженным лицом сорокалетней холостячки в ковер и разрыдалась. Сдавленно, тихо и горько. Беспомощно.
Ольга нащупала застежку на Ириных брюках. Осторожно, бережно, чувствуя увлажненный жар, пробиралась рука. Еще немного, и она… Еще немного, и она притронется к затуманенному ответными слезами, пропитанному махровой источающей ночной холод сиренью июня две тысячи четвертого.
Весь тот июнь был ароматом, запахом, чадом, холодным махровым угаром бескрайней сирени, весь, с утра до ночи и ночи напролет, ночи в гибких объятиях, в порочных признаниях, в саднящих царапинах то ли драки, то ли дикой, непонятной любви.
В июньскую короткую ночь они не давали друг другу впасть в дрему, в сладостное забытье, они выбирали из букета холодные тяжелые соцветия, белые, тяжелые и холодные, и цветок, рябя и вздрагивая, молодой и упругий, проходил по клитору то одной, то другой. И краткая ночь не кончалась.
— Хочу темную, фиолетовую.
— Нет, получишь белую.
А на экране крутилась с видеоплейера с отключенным звуком, клубилась, пенилась повальная оргия североамериканского образца. Чернокожие тела сплетались с белокожими.
Ирина сбивчиво просила: «Напиши мне стихи, про это напиши, напиши, напиши, как Цветаева Сонечке, как Сафо, Ольга, Ольгуша, напиши…» Ирина просила, она просила и плакала …
И теперь, пятнадцать лет спустя, в озарении тайского пророчества, лежа под винно-тортовым, прекрасно-розовым столом, чувствуя биение сердца Ирины, Ольга поняла, что она хочет подарить себе.
Она хотела умножить все свои деньги в десять тысяч раз и подарить себе на близкий уже Новый год — белую сирень. Белый-белый тяжелый молодой букет.
— Не плачь, Ира.
— Иди ты к черту, рифмачка бездарная!
Карине Бегларян